Заметки из оффлайна.
Чот забугуртился. Пообщался с одним из университетских знакомых, которого не видел энное количество лет.
Некоторые товарищи почему-то свято уверены, что их должны любить за просто так.
В смысле, что по умолчанию должны быть некие люди, некие абстрактные "друзья", которые должны человека любить,
носиться с ним, вызволять из жопы, выводить из запоя и т.д., притом, что последние несколько лет человек не проявляет свою дружбу никак,
кроме периодических совместных возлияний на каких-то вечеринках.
И вот, этот человек сидит и бухает беспробудно который год, и когда ему говоришь, типа, алё, чел, возьмись за голову,
он начинает выдавать, дескать "нууу я никому не нужен" или "нуу, все друзья на меня хуй забили", "ну, обо мне некому позаботиться... кто мне поможет".
С чего товарищ вообще решил, что кто-либо обязан заботиться о вечно бухом типе, который -- какими бы заслугами не обладал раньше --
сейчас представляет собой невесть что, не вылезающее из штопора? Какая должна быть мотивация у заботящегося? Ну, кроме, разве что, альтруизма
в стиле матери Терезы, и то, если верны попадавшиеся мне статьи про мать Терезу, она бы действовала весьма жёстко в такой ситуации,
и на заботу это бы мало походило)))
Мне эта уверенность пьяного дна иногда напоминает фильм Афоня. Как Зайка верно подметила, это какое-то совершенно адское кино, на самом-то деле.
Там ведь главный герой -- запойный алкаш, ничего из себя не представляющий, но все вокруг почему-то с ним носятся, даже баба какая-то дала, и все жалеют, блеать,
хотя он особо и не думает исправляться. Ах, бедняжка, он бухает. Да сцуко кому какое до этого дела? Чтобы тебя любили, недостаточно просто быть.
Если кто-то о тебе заботится, если кому-то на тебя не насрать -- более, чем вероятно, что ты что-то из себя представляешь. Что ты что-то даешь миру, раз он тебе отвечает заботой.
Что ты сам пытаешься справиться с чем-то, а друзья, если они у тебя каким-то чудом есть, могут лишь помочь тебе посильно, если видят, что ты предпринимаешь шаги для своего спасения.
Но сколько я видел вот таких -- ах, мне хуёво, придите и спасите меня! А я нихуя не буду делать, а если никто мне не поможет -- буду обижен на жестокий мир, который не возжелал мне прекрасному помочь.
Тьху.

Пишет  Тихие радости зла:

Не ушибся, сынок?



A Mother’s Reckoning: Living in the Aftermath of Tragedy

Спустя пятнадцать лет после школьного расстрела в Колумбине мать одного из убийц-самоубийц написала внезапно хорошую книгу. Казалось бы, основная интрига более чем известна: жила абсолютно нормальная на вид семья, пока семнадцатилетний сын с дружком не пришли в школу с обрезами и не убили тринадцать человек, ранив еще 23, а потом покончили с собой – что тут можно написать за пределами нездоровых сенсаций. А здорово читается, потому что в основе лежат невыдуманные авторские вопросы: как получилось, что нормальный, хороший мальчик стал массовым убийцей и покончил с собой? как родители могли не замечать, что с ним происходит, и считать его вполне хорошим мальчиком?

У книжки мамы монстра 9 шансов из 10 оказаться или жалкой, или скучной, или отвратительной в попытках переложить вину на кого-нибудь другого, или отречением от этого несчастного, ужасного ребенка, или просто плевком в душу родителей убитых детей. Ничего этого нет, Сью последовательно и твердо говорит об одном:
читать дальше
она всегда будет любить Дилана, скорбеть по нему, беречь его память
вина Дилана и Эрика перед жертвами трагедии однозначна и неизбывна, ее ничем нельзя смягчить, никакими объяснениями
тем не менее, ее ребенок – тоже жертва этой трагедии, а они – родители, потерявшие ребенка
Дилан не был чудовищем, его семья была нормальной семьей
поиск причин не является попыткой обелить преступников, а только способом предотвратить трагедии
И самый главный – самый болезненный тезис книги состоит в том, что такие вещи случаются не с выродками, у которых на лбу все написано, а такими же людьми, как все мы. Это какой-то Лавкрафт в переложении: под тонкой пленкой привычного, нормального мира клубится первобытная тьма. Я понимаю, что Сью, при всей ее риторике признания вины и ответственности, пристрастный свидетель: когда весь мир видит в дневниках Дилана весьма открыто прописанное кровавое безумие, она считывает там тоску, одиночество, стремление к любви – и много-много сердечек. Тем не менее, они правда нормальные люди. После расстрела жизнь семьи разбирали под микроскопом – против Клеболдов было подано тридцать шесть судебных исков, следствие шло годами, прямо во время расстрела, когда оглушенные Том и Сью стояли во дворе, их дом вычистила полиция, забрав все, что могло быть уликами – если бы с виду обычная семья действительно хранила бы какие-то мрачные тайны, их бы обнаружили.

Да, Дилан и Эрик за год до расстрела взломали фургон и украли дорогое оборудование. Их мгновенно поймали, Дилан сразу сознался, и подростки даже не попали в криминальную систему, а прошли через программу реабилитации, откуда их отпустили с самыми похвальным отзывами. Раньше срока! Потом оба подростка проходили психотерапию, родители пристально мониторили их жизнь, обыскивали комнаты, и не заметили ничего.

Вот это особенно поразительно. Только после расстрела Клеболды узнали о хоумпейдже Эрика с призывами к насилию, о том, что сетевой ник их прекрасного мальчика был VoDKa, и Дилан основательно пил. В школе обоих травили популярные ученики, особенно всем запомнился случай, когда задорные спортсмены окружили этих двоих, обливали кетчупом и обзывали педиками. Кто-то прыгал на капоте старого БМВ Кевина, специально, чтобы испортить машину. Колумбина оказалась довольно гадким местом, впрочем, не уникальным.

Сью пишет, что люди начали приходить к ней со своими историями, как подростки успешно скрывали от родителей ужасные вещи. Одну ее знакомую, которой Сью восхищалась как удивительно гармоничным и счастливым человеком, оказалось, страшно травили в школе, и апофеозом этой травли было изнасилование капитаном футбольной команды в школьной же раздевалке, после которого травля еще усилилась. Родители не знали ничего. Другие рассказывали об аналогичных вещах – раннем алкоголизме, издевательствах, глубоких депрессиях. Кто-то говорил, что сам бы всех перестрелял и застрелился с наслаждением.

Вот и Дилан был вполне в пределах нормы по поведению: шутил, веселился, за неделю до расстрела выезжал со своей девушкой на выпускной бал, все, как положено: смокинг, лимузин. Это самое удивительное: для Дилана Колумбина должна была закончиться совсем скоро, буквально через пару недель! И он уже был принят в колледж. То есть, как бы там в школе погано не было, все, считай уже на свободе.

Пока читала, думала, что же делать с подростками, чтобы защитить их от себя же. Потому что правда, полно откровенно плохих вещей, которые легко скрыть даже от внимательных родителей. Сью предлагает пристальней обыскивать комнаты, просматривать личные компьютеры и трясти-трясти-трясти, если видишь, что ребенок становится каким-то странноватым. Ее другие знакомые после всего этого урока так натрясли из дочери очередную страшненькую историю, которая произошла прямо у них под носом. Но я не знаю, конечно, как правильно. Обыскивать – вряд ли, дети не идиоты, они только поступают по-идиотски. Упорно выяснять причины, по которым ребеночек вдруг стал мрачен – наверное, да, но, скажем, я была угрюмым подростком и ненавидела школу, при том, что я очень хорошо училась, у меня было много поклонников, нормально все шло.

С другой стороны – ну как нормально. В мае последнего школьного года подросток из нашего класса шагнул из окна (к счастью, это было окно третьего этажа, поэтому кончилось все только переломом позвоночника и годами реабилитации). Тогда мне казалось, что покушение на самоубийство – проявление слабости и, главное, нечего было так плохо пробный экзамен по математике сдавать. Не то чтобы я это произносила вслух, но мое и общее мнение было примерно таким. Теперь, уже почти двадцать лет спустя, я понимаю, что была тихая травля, пусть даже без обливания кетчупом, был нездоровый школьный коллектив. Возможно, герой этой истории с наслаждением бы выстрелил в наши довольные пятерочные рожи. Кроме того, в классе открыто и изощренно терзали другого ученика. А еще мальчики как-то собрались и так избили физрука, что на уроки он смог ходить только через месяц, и лицо у него почти перестало шевелиться из-за шрамов. При этом, я училась в очень хорошей математической школе, и мы не были избалованными золотыми детьми. Я не вспоминала об этом всем много лет, и только мысль “а у нас ничего подобного не было” внезапно подняла затертые картинки.

Я думаю, что главная и единственная защита, которую могут привить родители подростку – это видение перспективы. Школа не навсегда. Отрочество не навсегда, нужно только дотянуть до совершеннолетия, и можно будет делать, что хочешь: будут вокруг люди, которых сам выбираешь, будут деньги, билеты на любой самолет и любой образ жизни. Видимо, с детства нужно показывать временную перспективу вперед и назад – через игры, отсчитывание дат на календарях, составление линеек времени, сравнения хронологий, планирование. Как в еврейском анекдоте, держать над кроватью табличку “это временно”. Потому что обыски комнат – нууу эээээ, они в своих непонятных телефонных приложениях успеют наоткалывать номеров, пока в них разберешься.

В книге меня поразило много деталей, о которых я не знала. Самое главное – это какая-то необычайно богатая и развитая культура сочувствия в США: подруга Дилана сделала альбом с фотографиями Дилана и хорошими, добрыми воспоминаниями о нем и подарила его родителям. Учительница принесла Сью новогоднюю елку из бумаги и игрушки-оригами, которые Дилан когда-то сделал для нее в подарок, пришла, рассказала, что помнит о мальчике. Друзья и соседи вышли к окнам Клеболдов с транспарантом “Мы вас любим. Вы хорошие люди” – в тот период, когда вокруг дома толпились репортеры со всей страны. Это даже не говоря о традиционной домашней еде, которую приносят людям после трагедии, чтобы они могли хорошо поесть, когда им не до походов в супермаркет и готовки. Клеболдам отправляли чеки (которые, как утверждает Сью, они никогда не обналичивали). Со всей страны предлагали помощь самого разного рода. Знакомые и коллеги отказывались давать комментарии прессе, один репортер с недоумением спрашивал у секретаря: почему никто не хочет рассказывать о Клеболдах?! – потому что они хорошие люди, – ответила она. Было и плохое – угрозы, оскорбления, постоянные вопросы “кем надо быть, чтобы не заметить в собственном ребенке такое?”, обвинения в плохом родительстве. Душераздирающий эпизод, когда в память о жертвах трагедии поставили пятнадцать крестов и посадили пятнадцать деревьев, а потом отец одного из погибших уничтожил два креста и кто-то срубил два дерева.

Даже поведение полиции поражает: через какое-то время всем родителям устроили встречу в библиотеке, где закончился расстрел, чтобы они увидели место гибели своих детей. Клеболдам дали зайти отдельно. А вот еще эпизод: вечером в день расстрела семье все еще запрещали заходить в их дом, все отели, мотели и ночлежки в округе были забиты прессой – и вот их выпустили из участка, и они сидели на пустом паркинге, не зная, куда именно им идти, чтобы не навлечь на дом, который их примет, волну репортеров. Спрятались у дальних знакомых, прожили у них месяц.

Нам трудно себе представить уровень прессинга, под которым жили Клеболды после Колумбины. Первые лет пять они были муравьями, которых выжигают лупой, пристальное внимание общественности не ослабевало, подогреваемое новыми поворотами судебных дел. Плюс крошечный городок, в котором чуть ли не каждая семья оказалась затронута трагедией: кого не убили и не ранили, тот тоже не уцелел, шок был слишком велик. Эндрю Соломон брал у Клеболдов обстоятельное интервью для своей книги о не таких детях “Далеко от яблони” и спрашивал: почему вы не уехали, оставив это все позади? Они ответили, что под программу защиты сведетелей им не попасть, а так – в любом месте их быстро опознают как тех самых монстров, и все начнется по новой и еще хуже.

Сью предстает в своей работе нехвастливо-героической женщиной. Она всю жизнь вела дневники, и после Колумбины письменные практики были ее основной терапией. Через десять лет после расстрела она написала эссе I Will Never Know Why, через почти уже двадцать – эту книгу. Сейчас Сью активист движения за предотвращение суицидов. Каждый раз, когда она представляется перед началом доклада, у людей отвисают челюсти, но она все равно продолжает работу, надеясь, что сможет кому-то помочь.

Писать книжку Сью помогал Эндрю Соломон, автор “Далеко от яблони”, которую я считаю одним из самых потрясающих нон-фикшинов, которые только есть на свете. Соломон написал к книге Сью большое предисловие, и он же поддерживал ее работу – читал рукописи, давал советы. Возможно, поэтому книга получилась такая мастеровитая, там и композиция интересная, и своя целостность есть. Не поделочка.

Я рада, что эта книжка стала бестселлером NYTimes. Ее правда действительно почитать родителям, ну и пусть Сью заработает немного денег, суды выжали Клеболдов досуха. Поскольку издание свежее, русского перевода еще нет, но я бы рекомендовала сделать заметку на будущее, кто не читает на английском.

отсюда

URL записи

Не свое | Не Бест? Пришли лучше!